Мой сайт

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Мне сегодня шестнадцать исполнилось лет,
Звёздной ночью лежу на лугу.
Между мной и Вселенной посредников нет.
Метеоры горят налету. Я на звезды смотрю, — а они — на меня,
в августовскую ночь за собою маня. Это ночь откровения, ибо я сам
понял сердцем своим и чутьём –
то, что в тысячи лет не далось мудрецам: Жизни смысл. Он — в познаньи моем. Всё хочу я познать на Земле до конца: и все чувства, что движут людьми,
и законы миров, и отвагу бойца,
и великую тайну Любви, чтоб до самых седин оставалось со мной
упоение жизнью земной! Тяготение к истине и красоте
заставляет взять в руку перо.
Вижу тайну, сокрытую в белом листе,
и творить приучаюсь добро. 1948 МОНОЛОГ ВАГОНА
Я — вагон. Деревянный. Двухосный.
Я — утиль. Я умру на костре.
Надышался я свежестью росной
и мазутом пропах до костей. Я родился не желтым, не синим,
а зеленым, как в мае листва.
О Россия, я был твоим сыном,
я хлебнул твоего волшебства! Я пульсировал капелькой крови
в кровеносной системе страны: мчался я сквозь таежные кроны, стыл в молочном сиянье Луны. Я всей шкурою впитывал время.
Я летел кобылицей в ночи.
На подножку мою, словно в стремя,
ставил ногу товарищ начдив. Помню тиф. Мертвецов жрали крысы,
у мешочников — тот же оскал.
Я мешочников стряхивал с крыши,
беспризорников к печке пускал. Утверждаю не ради агитки,
хоть во мне эта жилка и есть: мужиков я возил на Магнитки
и на стройки, которых не счесть. Я вместил все тревоги, все боли.
Я сужу самым высшим судом
тех, по чьей обезумевшей воле
вез я смертников с 37-м. Я к Московско-Рязанской приписан.
Каждой косточкой помню войну.
Я внутри и снаружи исписан: «Бей фашистов!», «Даешь целину!» Разве нет в моих досках отваги?
Разве нет в моей печки огня?
...Металлические стиляги
вытесняют из жизни меня. Нет, не стану я, как мне ни туго,
им, безмозглым, вставать поперек. Поколенья сменяют друг друга,
как вагоны железных дорог. 1961 НОЧЬ НА 6 АВГУСТА
• /попытка автобиографии/ Это в августе давнем было, день Шестой — и от звезд рябило..., Метеоры, как шлак Вселенной, так и сыпались из бадей! Сын прораба и пианистки, я высокое сплавлю с низким — ведь услышал я скрип лебедки прежде пения лебедей. Я - осколок семьи распавшейся, под бомбежкой с детством расставшийся. Вой сирен, горящий Воронеж. Мертвецами забит кювет. Толпы беженцев на дороге, мы бредем со скрабом убогим. «Маtка Boska, jak bola nogi»
ноет бабка. Мне 10 лет. ...Мне 13. Читаю книги.
Я хочу быть подстать великим.
Светят в Ленинке эти лики -
Достоевский, Гоголь, Монтень.
...В Хиросиме вопят калеки.
Может, Вий подымает веки?
Будь ты проклят, мой день рожденья Хиросимы последний день! ...Вот мне 20. Студента вуза
чуть небрежно целует Муза.
Рифма — сладость, а не обуза.
Композиторы - налетай!
В подворотнях, подвалах, скверах
обнимаю девчонок скверных: ни одна из них не решилась
улететь со мной на Алтай. Целина. Океан пшеницы. В 23 — не пора ль жениться? Барнаульский дом деревянный — наше свадебное жилье. Как от бликов свечи блестело золотисто-смуглое тело! (А теперь Она вся — с е д а я, я взглянуть боюсь на Нее.) На Алтае и в Казахстане
потянулись года скитаний. —
И повсюду — присмотр Лубянки,
мало меда и много слез. Я не выбился в члены клана. В 30 лет — не поздно, не рано — все же вырвался из капкана, и — плевать на любой донос! Мой роман не берут журналы.
Жизнь ласкала — и жизнь ломала,
зарабатывал чем попало — Даже гидом был по Кремлю.
А в то лето, когда горели
под Шатурой сосны и ели, —
Гостья с Дудочкой мне явилась.
До сих пор я Ее люблю. Когда стукнуло мне полвека — понятые пришли из жэка, а за ними — мальчики в штатском, перерывшие уйму книг. А у мальчиков — злые лица... До сих пор в их сейфе хранится не листовка, не нож убийцы — мой обычный, личный, дневник. Что ж читайте, как некий автор
заглянуть попытался в завтра
и понять, куда все уходит
в нескончаемом беге дней.
Усмирится ль проклятый атом
В Девятьсот Девяносто Девятом?
Что случится с моей страною
и возлюбленною моей? Жизнь меняется, как погода.
Вновь любовь — в 53 года!
Эту девушку у "Мосфильма"
повстречал бродяга-поэт.
Будь со мною, невеста в белом,
будь со мною душой и телом!
Жизнь прекрасна и под прицелом сумасшедше-точных ракет.
Вот и все. Спят леса и пашни
под иглой Останкинской башни.
Спит Настёна в ночной рубашке.
Спят ракеты и соловьи.
Синеглазая полночь реет. Ах, как медленно мир добреет! Без любви человек стареет.
Молодеет он — от любви. 14 декабря 1985 МАРСИАНКА
В сто столиц ударила морзянка: ПО АРБАТУ БРОДИТ МАРСИАНКА
СУЩЕСТВО С ГОЛУБОВАТОЙ КОЖЕЙ
ОТДАЛЕННО НА НЕЙЛОН ПОХОЖЕЙ Вот что рассказали две старушки: — Заходила! В магазин «Игрушки»... — Молодая, а собой красавица! — Ходит — а земли-то не касается... — Что за мода — конский хвост на темени? — Ясно—из антихристова племени! — Все в ней — руки, ноги — на шарнирах... — Нашалила, ох и нашалила! — Поправляла шерстяную юбочку, ухватила жестяную дудочку, подала ненашенскую денежку... — Обманула продавщицу-девушку! Погналась за существом милиция — но она исчезла, милолицая. У таксиста вызывая жалость, вся она в комочек малый сжалась,— и рванул он в сторону Москва-реки — лишь сверкнули красные фонарики! А потом помчался по бульвару, где прохожий пел, обняв гитару, а потом заехал в переулки, где, обняв гитары, пели урки: — Эх, раз, еще раз, еще много-много раз прошвырнемся на Венеру, пришвартуемся на Марс! Вот что рассказал таксист Салазкин: — Лично я не верю в эти сказки. В городе Москве — туристов масса, разве разберешь, который с Марса? Люди ее приняли за дурочку —
но я слышу, слышу эту дудочку!
Трубный глас
и алых фар сиянье —
это дело чисто марсианье! Голуби летят. Галдят ребята.
Марсианка бродит по Арбату. 1961 РЫЦАРЬ
Я — твой рыцарь. Пальцем помани, —
по трубе залезу водосточной. Скажешь мне: «Люби. Умри. Усни».
Все приказы я исполню точно. Если хоть строка тебя проймет —
значит, жизнь прожил не бесполезно
я, твой рыцарь, я твой Дон-Кихот.-
руганный, осмеянный, железный. 1954 ТЕТРАПТИХ О РОССИИ
Смотри, смотри в глаза страны, что диковаты и странны. Смотри – сменяются цари
и первые секретари, подростки носят образки и пузырьки с водой святою, и комсомольские значки – такие как у нас с тобою, чтоб в дни Отечественных войн пасть под дожди косые…. Контужена волной взрывной Твоя душа, Россия. Но ты, как прежде, велика в чаду цехов и штолен. Нет-нет – и дернется щека от незажившей боли. И я смотрю в глаза страны, как смотрят праведно и строго в татарские глаза жены, навек дарованной от Бога. 1956 2 Россия – не страна, а наказанье! Континентальный климат. Ливни льют. Нет хлеба – спорят о языкознанье. Нет мяса – абстракционистов бьют. Россия, как с тобою я намаялся! Отчизна гениев и дураков, Одной ногою ты стоишь на Марсе, Другой – в грязи Самарских тупиков. Россия – не страна, а откровенье. Язык твой страстен в каждом падеже. Твой пасынок, рожден от двух кровей я, но климат только твой мне по душе. Мне батюшка милей, чем ксендз и пастор, живу, как летчик в затяжном пике, но не сменю на заграничный паспорт прописку
в Самарском тупике. 1962 3 В рюкзаке моем две тарани, А картошку спеку в золе. Подмосковье еще в тумане, и Россия еще во мгле. Ухожу я в грибное царство, чтоб не видеть газет в крови. Благодарствуй мне, государство, отпускаю грехи твои. О Россия! Победы, пытки – все вместила твоя бадья. Я зачат в бараках Магнитки, я- твой подданный. И судья. Направляющее удар свой, благодарствуй мне, государство, отпускаю твои грехи. О Россия! Поляны, пашни и колодцы возле дорог… На иглу Останкинской башни без прописки вселился Бог. Маршируют солдаты – раз-два! Спят ракет и соловьи. Благодарствуй мне, государство, отпусти мне грехи мои… 1968 4. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ИСТОРИЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ То-то, братцы, то-то, братцы, то-то… Прет на пулемет штрафная рота. Два схлестнулись тота-лита-ризма: Мир фашизма, мир социализма. Побеждаю не вожди. Не армии. Побеждает, кто тоталитарнее. Но за что накрылась наша рота? То-то, братцы, то-то, братцы, то-то… 1965 ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет? Окуджава Выносили саркофаг из Мавзолея.
Раз-два — взяли! Раз-два — взяли! Раз-два — Грузчик Сидоров затрясся весь, белея. Саркофаг сорвался — и, скользя, грохнулся. Великий вождь с усами гунна — желтоглазое рябое божество — отряхнулось. На кирпичном торте ГУМа не нашел портрета своего. И пока в ЦК трезвонила охрана, И курсантов молодых бросало в жар, гость незваный посетил дворец стеклянный, что стилягой встал среди бояр. В зале спали, а в президиуме прели. Пионеры съезд приветствовать пришли. Вождь вошел. Лауреат десятка премий с челюстью отвисшею: «Культ ли...» Зашептались – мол двойник, мол, Геловани…. – Крепкозадые, кому не страшен шок. Заструился запашок над головами – Сладковатый, трупный запашок. А к трибуне шел стальной, как стержень в шиле, Сыну плотника нисколько не чета – Сын сапожника Иосиф Джугашвили, Что затмил библейского Христа… ЭХ ЯБЛОЧКИ — ДА СЛОВНО ПЕРСИКИ! СТАЛИН ТРОЦКОГО УБИЛ ГДЕ ТО В МЕКСИКЕ… ЭХ. ДЕВЧОНОЧКА, НЕ ХРУМКАЙ ПОНЧИКОМ! СТАЛИН ЛЕНИНА УБИЛ ТЕЛЕФОНЧИКОМ… Изучив труды марксисткие вплотную, Той наукой учение не пренебрег, он возвел ее в религию блатную, где Пахан – герой, и царь, и бог. ОГУРЧИКИ, ПОМИДОРЧИКИ… СТАЛИН КИРОВА УБИЛ В КОРИДОРЧИКЕ. Тишина стояла в зале гробовая. Космонавты улыбнулись: «Ну и страсть!» Генералы, честь по форме отдавая, вытянулись. Мертвая, а власть! И протиснулась старушка-коммунистка, представитель репрессированных масс: «Уж я сколько вам писала из Норильска! Может, письма не дошли до вас?» Сталин вздрогнул. Но, очнуться не давая, встал писатель — впавший в детство идиот, гаркнул: «СТАЛИН — НАША СЛАВА БОЕВАЯ, СТАЛИН—НАШЕЙ ЮНОСТИ ПОЛЕТ…» И захлопала железная когорта — люди-гвозди, -кнопки, -винтики, -болты, пенсионное дерьмо второго сорта, ветераны из охраны Воркуты. Под конвоем псов, откормленных в ГУЛАГе (шаг налево, шаг направо – как побег!), что за шваль поперла, что за бедолаги! Не поймешь, где романист, гду вшивый зэк… ПЕСНЯ ЗЭКА – ДЕЛЕГАТА XVII СЪЕЗДА Товарищ Сталин, вам опять не спится На высшем государственном посту, И, как партиец говорит с партийцем, я с вами говорю начистоту. Я – делегат Семнадцатого съезда, Привыкший к вертухаям по бокам. Из гиблой тундры, из гнилого места Не к вам я обращаюсь, а к векам. Что коммунисты сделали с Россией! Мы натравить сумели класс на класс, Кровавые подснежники взрастили – И нет прощенья никому из нас. Повсюду воровство и шахер-махер…. Но предвкушаю поворот в судьбе, Когда нас бреет смертник-парикмахер – Талантливый сотрудник КГБ. И как олени мордой ищут ягель, Так истину ищу я, вшивый зэк. Идея государства есть концлагерь, Идея человека есть побег. … Партработники, доярки, полеводы понимали, что на свете нет чудес, но — откуда на галерке пулеметы? И куда это президиум исчез? Тень террора над страной крыла простерла. Все оцеплено. Расправа коротка. Как привычно потянулись руки к горлу добряка, пролезшего в ЦК! Рухнул грузный всесоюзный кукурузник... ...Горн серебряный призывно протрубил— и на сцену вышел барабанщик Кузькин, грозный, как архангел Гавриил. Русский мальчик — а быть может, совесть века,- юный ленинец, звереныш, звеньевой — трахнул палочкою дряхлого генсека и в живот ударил головой. А приемов самбо вождь не ведал вовсе, охнул тяжко, и — кондрашка, и — конец. Недорезанный еврей, профессор Вовси, тронул пульс: «Да это же мертвец!» Так вторично дал он дуба — окаянный гений, деспот, полководец и фигляр, вонью странной пропитав дворец стеклянный, что стилягой встал среди бояр. В светлом зале, как в подвале, тот же запах, а в бокале цинандали — тот же страх... Грузчик Сидоров уволился и запил. Пишет роман в прозе и стихах — о России, где расселась та же свита и о мрамор Мавзолея трет зады, о России, чья коса густая свита из серебряной и огненной руды. 1961, 1983 ДВА ДОМА
Два дома у меня.
Один — на Пресне.
За стенкой — колготня,
блатные песни,
трезвонит телефон,
скулит ребенок...
Все это — только фон
моей Работы.
Мне помогает шум
писать на совесть.
Не пасквиль я пишу —
пишу я повесть.
Пусть нету тишины,
а есть — Тишинка,—
претензии смешны!
Стучи, машинка!
Изображай давай,
ничто не требуй,—
мир, тряский, как трамвай,
большой, как небо! Два дома у меня.
Второй — в Бутырках.
В субботу у огня
сижу с бутылкой.
Здесь мир и тишина.
В ночной сорочке,
как фея, спит жена,
как ангел — дочка. Снаружи лед и снег, промозглый дождик... Сейчас я — человек, а не художник. Мне по-берложьи мил, мне дорог люто весь этот малый мир любви, уюта. Как сладостно легки перины пуха! Как страшно далеки вершины духа... Художнику всегда нужны два дома. Там — трезвый дух труда, а здесь — истома... Но знаю, что по льду я в воскресенье в мой первый дом уйду. Лишь в нем — спасенье. 1960 КОРАБЛЬ
Я превращал железный прут
в турецкий ятаган, и был похож наш тихий пруд
на Тихий океан. Страной покорною легла
бахча за тем прудом,
а лодка старая была
пиратским кораблем. Вожак наш был высок и рус,
командовал: «За мной!»
В те дни делили мы арбуз,
как делят шар земной. Не знал, наверно, ни один,
что жизнь куда страшней,
что схватки легких бригантин
померкнут перед ней. 1950 БАЛЛАДА О ДВУХ ПЕТРОГРАДСКИХ ПОЭТАХ
«И святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.» Николай Гумилев «Коммунары не будут рабами!» Василий Князев В августовской ночи, когда темь — хоть кричи! —
начи-
нается эта баллада.
А героев найду
в Двадцать Первом году,
на пустых площадях Петрограда. Вот один: дворянин. Два креста средь руин оторвал на Брусиловском фронте. Вот второй: не герой. В офицерах порой нюхом чует дворянскую фронду. Николя — тот эстет... Вася проще одет — щелкопер из газетки нахальной. Не кончал он Сорбонн, но зато слышал звон между молотом и наковальней. Что есть гений? Талант? Тут ни Гегель, ни Кант ни с какой не ответят трибуны. Знают все патрули, топая по пыли, да ЧК Петроградской коммуны. Гений — волк, смотрит в лес. Гений в заговор влез. В штаб к Духонину-пущен — налево. А Василий — живет, и чернуху жует, и творит ради воблы да хлеба. Но и он как-то раз для трудящихся масс создал песню, где белых рубали: «Никогда! Никогда!
Никогда! Никогда
коммунары не будут рабами!» А История-мать
учит нас понимать: жалок тот, кто доверится песням
Долго он еще жил,
власти честно служил
литератором полуизвестным, но — кричал его дух! (Так бывает, что вдруг молот Божьего дара настигнет.) ...Кукарекнул петух. Свет небесный потух. Замели — просто так, из инстинкта. ..Колыма! Колыма! Что творил задарма тот бушлат затрапезный, тот номер? Как там, в лагере том,— коммунар стал рабом иль на нарах несломленным помер? А для Бога — равны все поэты страны и любая судьба — как награда Белых нет. Красных нет. Звездный сыплется свет на державный гранит Петрограда. 1980 ПАСТЕРНАК В 1932 ГОДУ
«Я связан с Россией рождением, жизнью, работой». Пастернак — Хрущеву (1958). Сестра его — жизнь, хоть ему уже все сорок два.
Бредет по Волхонке седеющий вечный ребенок.
Храм взорван к рассвету. Метро прорубает Москва.
Волхонка изрыта. Младенцы горланят в роддомах. Московский ампир превращен в коммунальный уют.
Идут с Украины голодные, страшные письма.
Спешат домработницы — мануфактуру дают!
(Материи мало в загашнике матерьялизма.) Два года прошло, как Владимир покинул его.
Два года промчатся — и Осип отправится в ссылку.
С кем вермуту выпить? Чтоб вровень — почти никого...
Баллады кипят — но кому адресуешь посылку? Журнальная травля. Фабзайцев агитки и смех.
Ах, снова бы в Грузию— сбросить с души наважденье!
Еще он не знает, что станет Поэтом для всех.
Дух веет, где хочет,— и близко второе рожденье. Светла та страна, где младенцы пойдут по стопам.
Но взорванный Храм
не сияет уже позолотой... Что травля в грядущем? Он скажет — на зависть стихам: «Я связан с Россией рождением, жизнью,
работой...» А мне эта строчка поможет дожить до седин. Мы связаны насмерть с родною землею немилой. ...К сосне переделкинской вновь подбегает мой сын, и мальчики в джинсах горланят стихи над могилой. 1985 ПЕСЕНКА О МОСКОВСКИХ ПОДВАЛАХ
В.Бережкову Я жил в подвале на Палихе; писал романы при свече,
а утром сонные пылинки плясали в солнечном луче Проснулся я, когда светало.
Касаясь моего плеча, лежала женщина Светлана, как продолжение луча Она тот луч ловила гребнем и обнаженною рукой. А за окном веселым щебнем пылила стройка день-деньской. Пришли ломать барак ближайший два тягача, два силача. Шепнул я женщине лежавшей: - Ты - продолжение луча! В тот год я мог бы сдвинуть горы, удачлив, молод и упрям. И солнце, бившее сквозь шторы, двоих будило по утрам. Весь год мелодия звучала, простая, как у трубача: «О женщина, твое начало - быть продолжением луча» …Не видно в небе тайных знаков, все поглотила толща лет.
Нет на Палихе тех бараков и тех подвалов тоже нет. Лишь в памяти порою тлеет виденье, душу горяча
и тело женщины белеет, как продолжение луча… 1964-1965 ХУДОЖНИКИ
Когда художники рисуют, то головой они рискуют. Недаром слово — рисовать созвучно слову рисковать. Художники рисуют женщин,
влепив холсту пяток затрещин,
но мысли их не о постели —
об акварели, о пастели. Когда же надо драться с культом царя, с жандармской диктатурой,
тогда и Шадр — великий скульптор —
работает карикатуры. Художникам наносят раны
и Бунт усматривают в спорах,
поскольку чувствуют тираны —
искусство — это тот же порох. Мы род ведем от революций,
а не от догм и резолюций. Мы —
голоса людей казненных,
а не трезвон идей казенных. Но раны женщины бинтуют,
святые говорят слова,
и вечно молодость бунтует,
и вечно молодость права. КАВАЛЕРОВ
Я — бесквартирный выкидыш Москвы. Прописка — моя вечная болячка. Я — Кавалеров, только без вдовы, но с женщиной — с гордячкою, с полячкой. Тринадцать лет скитаюсь по углам,
сухая ненависть мне горло душит,
тринадцать лет я выгребаю хлам,
которым с детства забивали души. На море человеческих обид
помножив свою личную обиду,
я ежедневно мордой бьюсь о быт —
интеллигент, не принятый в элиту Мне предлагают кой-куда вступить,
писать плакаты красочно и гордо,
сперва на горло песне наступить,
а там и просто — на чужое горло. И все-таки от вашего жулья,
от лирики плакатной и заплечной
я ухожу по льду небытия.
Возник на время, а ушел навечно. 1972 БАЛЛАДА О ДЕТСКОМ РИСУНКЕ Я один, как жюль-верновский Немо.
Я в каюте рисунок везу: голубым обозначено небо
и подписано — НЕБО — внизу. Человечек, земной и нескладный,
а в руках — два зеленых ведра...
Это кто? Это девочка Лада.
Подпись — ДЕВОЧКА — четко видна. А в углу, в том же призрачном плане
красный домик, труба, дым столбом и подписано — ДОМ НА ПОЛЯНЕ...
Не вплывешь в нарисованный дом. Океан фантастичен. Над жертвой осьминоги о чем-то галдят. Водоросли, как волосы женщин,
зазывающе в рубку глядят.
«Наутилус» в широтах полярных бьется, носом о льдины звеня. НЕБО. ДЕВОЧКА. ДОМ НА ПОЛЯНЕ. Это то, чего нет у меня. Я один. Я отринул мирское.
В толщу тайны дорога легла. Но — что стоит все царство морское рядом с детским рисуночком... А? 1961 КАРТА ЗВЕЗДНОГО НЕБА
Памяти Михаила Булгакова
...Карта звездного неба,
ты пылишься над койкой ничьей.
Веет в комнате грозно и немо
холодком первозданных ночей. Где-то там, в волосах Вероники,
в Орионе, — а может, в Стрельце —
путешествует Мастер великий,
растворяется в звездной пыльце. И, которую ночь не смыкая
васильковых, как в песне, очей,
Маргарита — другая, земная —
каменеет на койке ничьей. Маргарита, не плачьте, не смейте!
Человек не уходит как дым.
Умирая, мы факелом смерти
освещаем дорогу живым. Потемнеет в глазах от печали.
Он и страшен, и сложен, и прост —
этот мир, перевитый ночами,
голубой повиликою звезд. Город храмов, дворцов и бараков
спит на чутких руках синевы.
Михаил Афанасьевич Булгаков
смотрит в звездное небо Москвы.
Где-то там, в волосах Вероники,
в Гончих Псах, быть может, в Стрельце -
путешествует Мастер великий,
растворяется в звездной пыльце. 1984 ГИПОТЕЗА О ПРОИСХОЖДЕНИИ ДОБРА И ЗЛА М. Агресту
Не первый день, не первый век,
как нам втолковывают рьяно,
что современный человек
не строил Башню и Ковчег,
произошел — от обезьяны.

Но есть гипотеза одна — ее поведал мне в Сухуми
мудрец, познавший все до дна,
с глазами пламенно-сухими: — Покинув свой родимый кров,
добры, глазасты и косматы,
из отдаленнейших миров
на огонек земных костров
к нам прилетали космонавты. Они, подобные богам,
всех пастухов земных позвали —
пытались передать
багаж астрономических познаний. Но, возлюбив красу Земли,
они с Земли не сразу смылись —
они в дом Лота забрели,
с хозяйкой шашни завели
и с дочерьми ее смесились. Они изведали любовь,
они пресытились любовью,—
и наша обезьянья кровь
слилась с инопланетной кровью. И распахнулся свет высот,
и уничтожились барьеры... А год был — Тыща Девятьсот
какой-то год до нашей эры. Грозили им земным судом,
толпа от ярости ослепла...
«Ах так? Ну, что ж! Летим! Уйдем!
Гоморра, сгинь! Пылай, Содом,
под тучей атомного пепла!» ...Прошло четыре тыщи лет. В Ливане, средь пустыни гладкой, остался от пришельцев след — немая взлетная площадка. — С тех пор,— добавил астроном, печаль укрыв спокойной маской,— зло в людях борется с добром, с Мадонной борется Содом и обезьянье — с марсианским. 1961 БАЛЛАДА О ПРЕОДОЛЕНИИ
Еще не став моей второй натурой Поэзия, на промыслы гоня, в железные объятья конъюнктуры бросала, неокрепшего, меня. Я изменял поэзии. В возмездье она мерцала в сумраке ночей не звездами, а лампочкой в подъезде в пятнадцать, или двадцать пять свечей. Я изменял ей, сволочь. В наказанье она нескладно выла, чуть жива, и, загнанная в дебри подсознанья, годами, как в концлагере, жила. Я стал поэтом только к сорока. Тем сокровенней каждая строка. Теперь не то. У лампы с абажуром я гипсовою скован немой. Стихи то лягут вычурным ажуром, то засквозят дешевой простотой. Но вычурность упрямо изживая, вам не мизинца я не уступлю – всем тем, кто опроститься мне желает до всех «Ура!», «ах-ах» и «улю-лю!». Нет, я вам не малиновка, не птица, Не стану как попало распевать. Я насмерть выхожу со словом биться. Тесать его, кромсать и распинать. Мой труд, необходимый и бессонный, Я должен сам исполнить до конца. Я сродни был машине электронной И кованной кувалде кузнеца. Ты шел болезненно, процесс обратный, но, ложных идолов пустив на слом, я из железных выбрался объятий и стал свободен в творчестве своем. За это возмужание в награду любовь пришла не вылазкой в «Савой», а песнею, с которой сердце радо идти на плаху, жертвовать собой. Ты – вечное во мне. Мое дыханье и оправданье в жизни мировой. Ты стала моей матерью духовной и матерью ребенка моего. Стихи, стихи! Я снова вами полон. Как божий мир – апрельской новизной, и вновь меня томит словесный голод, и вновь меня палит словесный зной. Над сопками поет прозрачный вечер, и я, пронизан музыкой полей, такое пропою, что даже ветер, завидует поэзии моей. Ах, мне еще семнадцати то нету – Я тощ, прыщав, беспечен и влюблен. и Вера С. похожа на Джульетту трофейной киноленты тех времен. Земля моя, Я тоже твой хозяин, И вся лежишь ты у моих дверей, Как в песне, вся – до самых до окраин, Как в песне, вся – до северных морей. Благодарю шоферов и радистов, Геологов, уснувших у огня, вас, звезды, под которыми родился, вас, люди, воспитавшие меня. Благодарю колхозников с мешками, Пилотов, устремляющихся ввысь, Две крови, что в крови моей смешались, Как будто Волга с Вислою слились…. Благодарю за то, что я не лишний, Что переполнен добротой земной, - Целинников, со мною хлеб деливших И о России думавших со мной. О, разве мог я вырасти поэтом, Когда бы на пути не встали вы, Не озарили мир слепящим светом? ………………………………… Вот я иду – роса спадает с веток
И все слышнее запахи травы, И в благодарность за цветенье мира, За зелень гор, за рыжую зарю – Всем людям, неприкаяным и милым
всего себя размашисто дарю. ЗОНГ О ПИШУЩЕЙ МАШИНКЕ
Славься, пишущая машинка,
расцветай на моем столе!
Каждый клавиш твой, как кувшинка,
на железном торчит стебле.
Вот я бью по кувшинкам-клавишам,
ощущаю себя Вэном Клайберном,
вот задумаюсь, грусть тая,
над пассажем от "ю" до "я".., На тебе, на моей капризной,
той, что столько раз починял,
сочинял я любовные письма,
анонимных — не сочинял, Я стучал на моей "Олимпии"
и халтурное, и великое,
разрабатывал сотни форм, зарабатывал на прокорм. Ты была мне женой и другом, развлечением и тоской, и влеченьем — родом недуга, и бессонною мастерской. А порой сорок девять клавишей превращались в братское кладбище не сумевших выжить детей
неудавшихся повестей. Ты на стройке жила в бараке
и в палатке на целине,
а однажды в полночной драке
послужила оружьем мне.
Помню — шёл на меня верзила,
и кастетом рука грозила…
Я зажал ремешок в руке
и — машинкою! — по башке! Не для этой, конечно, цели
тебя создали мастера.
Рифмой мы разрубаем цепи,
рифмой служим делу добра.
Но когда идут злобой пышущие -
пригодятся машинки пишущие,
чтобы дать
по мозгам врагам… Вес машинки — пять килограмм. 1975 НУЖНЫЙ НОМЕР Заколдован телефонный круглый диск Злой волшебник перепутал провода Набирая номер, я иду на риск И все время попадаю не туда. Чьи то злые и чужие голоса Отвечают: «Здесь такая не живет!» Как Иван-дурак, я верю в чудеса Я же слышу, как она меня зовет! Как наган, приставил трубку я к виску Веселись, телефонистка, веселись! Неуютно мне, Ивану-дураку В этом мире современных Василис. 1976 ПИЦУНДА Вечер сизый, печальный, сырой.
Никому не подсудны, рассчитавшись на первый-второй, мокнут сосны Пицунды. Мокнет море с третичных времен.
Дождь туманит предметы.
Черен, как антрацит, небосклон. Ни звезды. Ни кометы. Лишь прожектор — инспектор ночей —
бьет по горным отрогам: мощный глаз в миллионы свечей, око Господа Бога. Ах, наверно, в такую же ночь, от любви холодея Сулафимь, виноградаря дочь, шла к царю Иудеи! Над Пицундой — библейская мгла. ...
Непростительно юной
Суламифью сгорала дотла ты в блаженном июне. Что там светится в малой горсти?
Светлячок ли? Цикада?
Мы любовь не сумели спасти от стыда и распада. Как ни бейся, ни буйствуй, ни плачь - волшебства не случится.
Дрогнет сердце — резиновый мяч.
Влажный воздух сочится. Догорела любовь, как свеча. Заменить ее некем. Я целую ложбинку плеча и вторую ложбинку плеча и прощаюсь. Навеки? 1974 ГРИМ У меня лицо от грима стало диким В зеркало смотрю – себя не узнаю Но ведь только так и можно стать великим Изменяя облик 10 раз на дню. 1964 В РОМАН-ГИГАНТ
«Россия – лагерный барак» вложил талант усовестившийся дурак. Но встал плотиною Дурак преуспевающий: За рупь с полтиною Накапал на товарища. Пришли без стука Идеологи из сыска, Изъяли рукопись И выдали расписку. А я, дурак, сошью в кредит суконный фрак, и – амба соловью: смердит законный брак! Ну и денек! Маразм и солнце. День чудесный. Ах, муженек, ты дремлешь с дурочкой прелестной, но в кабинет уже вошел дурак Кровавый, и к микрофону подошел дурак Лукавый. И, трахнув стопку шизофреник-генерал нажал на кнопку: шарик дуриком взорвал. 1962 ГАРМОНИСТ ИЗ БОЛЬШОГО УЛУЯ •
Он не столько играл, сколько трудно работал,
поводил головою, как взмыленный конь.
А гармонь не нова. Каждый клавиш разболтан.
Через многие руки прошла та гармонь. Он работал, как в поле, до смертного пота.
Разлохматились волосы. Не до красы!
Но когда попадалась фальшивая нота,
то могуче ее заглушали басы. Что он делал с гармонью! Он тискал, лаская,
уговаривал, нежил, был с нею на «ты»,
а потом прорвалась откровенность мужская — откровенность отчаянья и немоты. Девки ловко и лихо секли каблуками
пол, который ходил ходуном и гудел.
Танец был словно шифр — и его каблограммы разгадать бы, пожалуй, никто не сумел. Это было в тайге, в тусклом клубе улуйском.
Духотища — и яблоку негде упасть.
В этот миг я постиг, что такое Искусство.
Это просто работа, возведенная в страсть. 1953 МОЙ ПУТЬ
Вновь апрель — и голубой, и розовый – пригвождает жизнь мою к кресту.
Верую, как русские философы,
в Истину, Добро и Красоту, Так уж на Руси ведется исстари: лживый колокол — все бам да бом,
но на свете существует Истина,
стены прошибающая лбом. Что светить со скупостью кощеевой?
Нет, заправив вечное перо,
расточай, раздаривай, развеивай
все свое душевное Добро! Я иду — и ртом сосульки трогаю.
Что желать мне и о чем жалеть?
Встретить россиянку длинноногую,
красоту ее запечатлеть — и растаять свечкой стеариновой,
чтоб сказали люди в простоте: «Он сгорел любовию старинною
к Истине, Добру и Красоте». БАЛЛАДА О БЮРО ОБМЕНА
Чтобы я свое имя Владимир,
похожее на вымер, на стон,
сменил на другое имя и звался мусью Гастон?
Из черновиков Маяковского В киоске «Мосгорсправки» увидел Черта я. Давала девка справки насчет житья-бытья. Хоть чувствую неладное, Приду и прошепчу, что жизнь свою нескладную я поменять хочу,— и по глазам, по личику сумею я прочесть: у Черта на куличиках
Бюро Обмена есть! Меняет девка молодость
на шубу. Старый кот
за кошечку, за модницу
старуху отдает. Меняют Центр на Щукино
и ванну — на клозет.
Меняют мысли щуплые
редакторы газет. Чудак какой-то искренний
с дипломом МГУ
московскую прописочку
меняет на тайгу. Фарцуют парни свойские
за рюмкой коньяку.
Им зеркала савойские
мерцают с потолка. Меняют франки-доллары
на девок, на рубли,
скулят ночами долгими: Люби меня! Люби!..—
Меняет веру праведник... А вот — мой вариант: ОКЛАД В 2000 ПРЯНИКОВ
МЕНЯЮ НА ТАЛАНТ — Отечество в опасности! —
ору я что есть сил, Майор госбезопасности
Отечество сменил! — То кружится, то рушится
весь мир вокруг меня,
и скоро обнаружится, что я — уже не я. А кто же я, а кто же я,
кто я — такой большой?
Я — существо бескожее
с продрогшею душой. Иду в пальтишке драненьком, живу, дышу, пишу,
но свой талант на пряники менять я не спешу. Но и меня, затворника, так соблазняет снедь...
Снег сбрасывают дворники!
Лежит на крышах смерть. Но — к Черту наваждения
Я не хочу в «Савой».
Нет выше наслаждения,
чем быть самим собой. 1984